Подпил как-то один мужик, поздно, уж темная ночь была, идет, пошатывается, никак не может короткую дорогу к дому найти. Да еще мороз лютый, несмотря на хмель, в носу пощипывает.

Видит, вроде бы его дом стоит; все окна погашены, только у него на кухне свет желтый, тусклый горит, мигает, будто вот-вот потухнет.

«Лампу, что ли, забыл выключить», — размышляет он, пока в подъезд заходит, дверь ключом открывает. Заходит и удивляется. В прихожей снегу наметено, темные наледи на стенах, проходит в зал, люстру включил и от ужаса слова вымолвить не может: никакой мебели нет, а кругом одни мертвецы! На стенках висят, у окна до подоконника штабелем сложены, на полу лежат; по углам, застывшие, на корточках сидят. И все разные, и по-разному умершие. Одного вроде бы машина переехала, другой разрезанным горлом улыбается, третий голову в руках порубленную держит, а те, кто на стене, за крюк подвешены: молоденькая женщина в летнем платьице окровавленном, изодранном висит, рядом парень в зимней куртке, голову разбитую опустил, руки вытянул...

И тут кто-то как хлопнет его по плечу!

Подпрыгнул от неожиданности мужик, оборачивается, а перед ним дедок стоит, невысокий, в плечах узенький, поверх рубашки простой фуфайка накинута и в валенках.

— Извини, папаша, квартирой ошибся, — пробормотал мужик. — Идти мне надо.

— Куда ты на ночь, милок, пойдешь, — отвечает ласково дедушка. — Отдохни, хотя бы немного, посиди со старым, чая попей, да у меня для нежданных гостей всегда что выпить найдется.

И потдалкивает в сторону кухни, подталкивает.

Ну, выпить мужик всегда был непрочь, особенно после увиденного. Зашли они на кухню, а там еще два мертвяка лежат, лица черные, отмороженные.

Сели, дедок самогоночки достал, луковицу для закуси почистил, выпили они, беседовать стали. О погоде, о политике, о том, как в магазинах нынче бедно стало против прежнего.

Наконец, расхрабрившись, да после третьей стопочки, мужик решился сказать:

— Дядь, ну, ты и компанию себе подозрительную подобрал, — и подмигивает в сторону тех, кто у раковины лежит, оттаивает.

— Ничего подозрительного, — обижается дед, — тетка в красном полушубке очень даже заслуженная, по молодости в театрах выступала, это когда жизнь у ней не сложилась, то в дворничихи пошла. А в зале, возьми, каждый третий — порядочный. Инженер есть, два передовика, один в газете работал, — похвастался дедуля.

— Не боишься их?

— Чего мне их боятся? — удивляется тот. — Зло они уже никому не причинят, а добро я сам наработаю, — и смеется, шуткой довольный.

— Так они ж мертвые, страшно...

— Не совсем мертвые, — отвечает дед, и после шестой стопочки ведет мужика в залу.

— Совсем мертвые, это те, кто похоронены.

И точно: мертвецы глаза открыли, смотрят на них, пьяненьких, по их лицам искаженным судороги пробегают.

— Ты не подумай, что я душегубством занимаюсь. Все они брошеннные, ненужные. Кого из-под снега талого достал, кого в речке выловил; вон тот, голубчик, три дня под забором на главном проспекте лежал... Кабы не я, городу бы дурно от своих покойников стало, — хвастается хозяин.

— Как же ты их к себе таскаешь тяжелых, ведь, они одному человеку не под силу?

— Какой из меня человек! — отмахнулся добродушно дедок. — И таскать их незачем, присел рядом, поговорил по душам, сам встанет и пойдет за мной... А потом, как прослышали обо мне, так сами идут. Во, слышишь, опять в замке ключ проворачивается.

— Пойду я, дядя, — заторопился мужик.

— Куды ж ты торопишься, лежать тебе и лежать, милок, в траншее, куда ты с пьяных глаз брякнулся. А к весне такой порченный будешь, что и выпить мне с тобой не захочется.

Замотал головой мужик, заорал, очнулся, а лежит он на дне траншеи обледенелой, лицо отморожено, руки уже ничего не чувствуют; еле как выбрался, да еле как в больницу попал.

И с того раза грамма в рот не брал, только на бутылку посмотрит, и сразу шепоток ласковый ему слышится:

— ... а к весне таким порченным будешь, что мне и выпить с тобой не захочется.